Вот вам – и супчик куриный! Да с потрошками!

Едем на родник – в глухой лес. 10 км от нас. Дорога вихляет бедрами, облизывают ручейки колеса машины, выскакивает очумевший от комаров и слепней заяц, машину трясет на пригорках… набрав в канистры воды, ледяной, от которой перехватывает дух, бредем болотцем к машине. Слепни гудят, как бомбардировщики. Быстро прыгаем в машину, Дедулик закрывает окна. Рвем с места и видим, что сзади летит черная, гудящая туча. Авангард мотается по салону.

– Тормози. – командует муж.

– Да брось! нельзя! – Дедулик жмет на газ, – сожрут!

– А увезем их, – муж волнуется, – как они потом дорогу назад найдут-то?

– ГЛОНАС пусть купят, – отрезает Дедулик и, не отпуская руля, начинает хлопать газетой по стеклу.

Жизнеописание Бородулина

Бородулин в списках женихов Селифановского сельского совета был обозначен как «приезжай». И было не совсем ясно, что это? Опечатка, или приглашение – приезжай, мол? Председатель, подумав, погладил колючую ладонь опунции, после чего изрек – приезжЫй, что ль? Так и оставили…

Бородулин, вопреки мрачным прогнозам бывшей жены, оставшейся в Питере, в Селифаново прижился. Купил добротный пятистенок, мужики приволокли баню, подрубили нижние венцы, покрыли крышу голубенькой металлочерпицей, сердечные бабы поторкали вдоль забора чубушника да калины, а сам Бородулин, отпустивший для соответствия фамильной принадлежности лопатообразную бороду, засадил картохой шесть соток, после чего маялся от изобилия корнеплодов и раздавал их соседкам. Незаметно завелись гуси, утки и прочие куры, и Бородулин, сидя на ступеньках бани, курил в небо и стеснялся собственной радости. Вот тут он и решил справить какой-нибудь праздник. Любой. Общий. По теплой погоде и по окончанию страды. Сказал, что у него будет день рождения и даже прибил соткой объявление у магазина, дескать, будет праздник, гармонь приветствуется. Мог бы и не писать. Ящик водки в одну калитку у нас в Селифаново не покупают зазря. Ну, бабы залучились радостью, скупили прошлогоднюю копчено-вареную колбасу «чатская» да рыбу в машинном масле, натаскали из дома трехлитровых баллонов с огурцами размером в дирижабль, и понеслось. Бородулин доски на козлы кинул, обоями укрыл, накидал по столу пластиковых тарелочек, которые сразу унес ветер, навалил в чугуны картошки, и крупно, по-мужски, порубил, не чистя, сельдь. Для нервных девушек было куплено пиво и «Пепси-кола» шипучая. Когда все расселись, Бородулин сказал тост – «Ну, за пограничников»! А не все равно, за что пить-то? Через полчаса ящик водки исчез. Сбегали к продавщице Людке, забыв, что и она веселится у Бородулина, потому немного взломали сельпо. Взяли еще ящик и честно пытались пробить его на кассе, но приехали менты из района. Увидав, что кража была совершена полюбовно, присоединились к празднику, потому как милиция и погранцы всегда стоят на страже, а чего – не это главное. Потом стреляли по НЛО, чтобы досадить Америке, но случайно сбили Бородулинскую трубу. Пока ссыпался кирпич с крыши, затеяли петь. Так как гармошку порвали еще год назад, Бородулин пошел к деду Петру за баяном. Вернулся с подбитым глазом и зачем-то привел дедову козу. Коза, впрочем, не возражала, хотя и блеяла. Бабы все намекали на танцы, и трезвый от волнения Бородулин плясал с каждой – а потом прыгал в центре хоровода, далеко выбрасывая ноги. Эх, яблочко! – кричал Бородулин, – куда ж ты котисся, в Селифаново попадешь, и не воротисся! Народу нравилось. Все были в том градусе, когда рифма кажется излишней роскошью. Потом менты решили дать амнистию Бородулинскому птичнику и выпустили на волю томящихся кур и гусей с утками. Стало еще веселее, но не хватало гармошки. Под микитки притащили полусонного дачника, замеченного с гитарой в клубе, и он сыграл им струнный квартет Гайдна и уснул. Гармонь нашлась под утро, когда Бородулин упал с печки. Проломив ногой хлипкий фанерный сундук, он вылез из него с гармошкой на ноге. Опять гармонь порвали, – с грустью подумал Бородулин и полез на печку досыпать свое похмелье, а заодно и определить, какая из соседок делила с ним сегодня лежанку…

Бородулин, порвав гармонь, расстроился. Это выходило против всяких правил. Рвать надо было на танцах, а вместо танцев было похмелье. Бородулин подтянулся на руках, и посмотрел на фигуру спящей на полатях. Из-за того, что фигура была плотно обернута в одеяло, узнать, кто это, было невозможно. Бородулин приказал себе – спешиться! И спрыгнул. Из-под пола постучали. Сначала робко, потом музыкально. Бородулин лег на пол и прислушался:

– Выпусти меня, гад! – сказал голос, – у тебя в подполе токо огурцы соленые. Меня уж пучит от них! – голос принадлежал участковому. – А то я тебя в кутузку засажу, – неуверенно добавил он.

Выпущенный участковый вылез без сапог, со спиной, выпачканной побелкой. Синяки располагались под его глазами зеркально – как будто сначала бил правша, а потом – левша. Или наоборот. Бородулин обмахнул участкового веником.

– Пить будем?

– А нарушений не было? – недоверчиво спросил участковый.

– Никто не жаловался, – обиделся Бородулин и ушёл в сени.

Потом они пили торговую водку. Бородулин закусывал огурцами, а участковый пил «за интерес».

– Тебе без бабы как? – спросил он Бородулина, вынимая чаинки из водки, – мне плохо. А тебе?

– А мне никак, – честно сказал Бородулин, который еще помнил теплый женин бок и музыкальный храп. Еще он помнил, что жена спала всегда в шерстяных носках и засыпала с включенным светом. – Зачем мне жена? Я свет люблю экономить…

– А как? – не унимался участковый, – девок будешь портить, выходит?

– Так че их портить, – удивился Бородулин, – они так не слишком первого розлива-то. Это вовсе даже поправлять выходит, не?

– Если в плане сочетания браком, да. – Участковый поерзал глазами по Бородулинскому шкафу, – пожрать дай?

– В сельпо надо, – Бородулин двигал большим пальцем ноги железную денежку по полу, стараясь определить номинал.

– Сельпо мы закрыли. Ограбление ж было. Теперь всех посадим, следственный эксперимент, то, да се…

– Так добровольно ж? По согласию сторон?

– Тогда выпустим, – участковый пошатнулся, – мы рази звери какие, нет? – и тут же упал на плохо вымытый пол. Бородулин прикрыл его сверху половичком и полез на печку – в надежде все-таки определить, попортил он кого, или, наоборот – поправил?

Когда Бородулин, преодолев алкогольную зависимость, приобрел полный суверенитет, он огорчился. Выходила во всем ему полная фортуна – поля колосились, скот плодился, размножаясь, морковь перла как бананы, а Эквадор, лишившись прибыли, рыдал и ждал падения национальной валюты. В палисаднике осыпались матовые орешки гречихи, желтели подсолнухи, ворочаясь вслед за светилом, а за дощатым сортиром перла, шумя ботвой, сахарная свекла. Хороший я очень, – сладко заблуждался Бородулин, – я просто какой-то человек будущего. Я практически лишен недостатков! Я не пью. Я не курю. Я самообразовываюсь ежедневно путем прослушивания умных мыслей. Я не пользуюсь полиэтиленовыми пакетами. Я не загрязняю окружающую среду дурными мыслями. Я люблю человечество оптом и в розницу. На слове «люблю» Бородулинская борода распушилась сама собой. От гордости. А гордость, разбухая до гордыни, являет собой один из смертных грехов. Бородулин пригладил бороду. Нужно копнуть себя вглубь, – подумал он с тоской, – найти хоть один стоящий грех, чтобы уж побороться с ним не на шутку! Бородулин сел на крыльцо. Ветхие доски крякнули и приняли на себя Бородулинские чресла. Может быть, зависть шевелится во мне? – Бородулин поглядел на трехэтажный коттедж соседа Борика, возводимый плененными в Москве работящими таджиками. Не, тут завидовать нечему. Ой, блин! Как Борик-то топить эту приблуду будет? Разор! Опять шашель может быть. Или налоговая, что еще круче. Нет. Зависть задушена. А сребролюбие-то? – Бородулин подскочил и, неся в мягком месте твердую занозу, понесся проверять, на месте ли пластиковые карты и наличка в рублях, – все было зарыто, как обычно, девять шагов от угла, четыре метра на зюйд-зюйд-вест и шесть метров вглубь. Можно было не страдать еще пару лет, особенно, если Москва подкинет «бояринских» на ЖКХ. Чревоугодие Бородулин отмел давно – на овсяном киселе даже дурные мысли исчезали. Гневаться Бородулин не умел, а кидался в обидчиков каменьями, чтобы гнев, стало быть, не вызывали. Унынием страдать было некогда, потому, как вылезал такой грех, о существовании которого Бородулин в городе и не ведал. Любовь к женскому полу, деликатно, пинками и долгим воздержанием под чтение книг, задвинутая в угол сознания, вдруг ожила тут, в деревне, облеклась в соблазнительные формы соседки Машки Перевозчиковой и стала подтачивать Бородулинские устои.