Мост

Как доподлинно известно, Пестряково наше само в себе разделено, но волею судеб, потому устояло. Речка протекат наскрозь, точнее, ручей. А и широкий. И выходит – Верхнее Пестряково. И Нижнее. Речка тьфу, кличка ей Фалалейка. Ничтожная в летние месяцы, когда она нужнее грома с грозою и вредная, как баба без мужука, когда лёд на ей не встал. Вот нету льда, хошь ныряй плавать. И как? Лодки все вытащены – высушены, вёслы убраты, черпаки в бане лежат баб окачивать. Всё. Конец – делу венец. Моста нету. Районное начальство все ездют, все репки чешут под пыжиковым шапкам, курют, дым пускат – а никак им в Нижнее. Помнут навоз в снег в Верхнем Пестряково, да уедут. А семьи разделены на почве воды. Какие давно сросши, те, понятно – в одной избы дым Отечества глотат, как в учебнике сказано. А у кого посёстра, как? Ну к ей обмочивши зипун приплывешь, у избы лягешь и будет твоей бабе дед мороз. Так и на чучелу негоден, оттаешь к лету, поди. А и бабы, какие языкаты – погомонить? Ой, те ужас! Белью наберут полны лохани полоскат, встанут подружка против дружки, тереть простыни на досках, и орут – те, а, Милка-т слыхала -т! К Дашкиному Сашке подрядивши? А? – с того берегу, – к Пашке? Пашка у Машки, – отвечат, – это у Дашки Сашка! Та, что глухая, орёт, аж слова в речку падат и текуть ниже, к большому городу с электрической станцией. Там слова тают и сразу скачок выходит напряжения, вона. Которая уже полощет, коленкам на берегу – а слыхали??? Тут бабы со всей реки – не-а! Нам, – кричит, – бабы, скоро газ по трубе течь зачнет! А ну те к лешему, – кричат бабы в десять глоток, от газу вонь болотная, чертов цвет и денех не меряно. Но, то бабьи байки. А как перевоз осуществить путем продуктового снабжения? Пробовали булки кидать через Фалалейку, но булка свежей выпечки тонет, а сухая обземь, что для хлебу грех. Зато сильно рыбы наплыло. У, жирует, хлебом объевши. И колбасу схарчила. И еще, Надька завмаг божилася, четыре ящику портвейнового вина рыба выпила, вот. А в Нижнем Пестряково дед жил бобылем. Потому как был сильно до баб охочий. Все на гармонике играл, песни частушками пел. Вот ему прям – как? У него в Нижнем Валентина, в Верхнем – Алевтина. В Нижнем – Верка, в Верхнем – Любка. Набегаисси. Он как встал, как воздуху набрал, кулачищам по себе как начал стучать, пыль выбивать, мол, как-то так при нонешней власти, когда мы в космосе считай не слазим с луны, нету мостка? И вырос. Дед-то! Ой, надулси! Пошел ногам стоять крепко, а вверх расти. Потом одумался, встал тихохонько на коленки на левом берегу, а ладоням оперси о правый. И навроде моста. Без свету со столбами правда. И поезд не пустишь, куды по живому рельсы со шпалам ложить? А так и ничё. Мужики лестниц с домов посымали, приладили, так уж, непрытко, но идти-то идешь. Ой, токо по спине как опасно, в плане одежа на ём, как сугробы. Заиндевевши. Нипочем. Песочком присыпали, да. Конечно, мужуки баб поддерживат. Те, кто помоложе. Старых и подпихнут, шоб ходчее лезла. Так и наладились, один месяц, другой. Но вот, не додумались – деда Ваньки Пряжкина кобыла наотрез не хочет по деду взбираться. Она с норовом, и всегда така вреднюча была. Кобылу в объезд пускают, там все-то верст пятьсот, ниче по нашей Сибири т. А вот деду, скажу вам бабы, вышел полный афронт. Он жа к бабам как? Ни туды, ни сюды. Смекнули? Да еще размером с еростат какой. Ну, бабы и ходют – по ему, ногам разминат затекшие места, а в очередь ухой кормят, с пельменями. А на такой рот и рюмашку не поднесть, ведрами тащут! А куды денесся? Служение человечеству – подвиг! Это у нас в Пестряково каждое дитё разумеет.

Голубь деда Федюшкина

Дед Федюшкин любил всякую птицу относительно ее полезности. Полезность определялась просто, как калибр орудия – крупностью птицы. Вот, скажем, – дед листал привезенную внуками книгу с картинками, – индейская птица, в просторечии сельского обихода – индюк. Стало быть, пойдет за нумером раз. Баба Стеша, усыпанная мукой по самый нос, подходила глянуть на диковину. Какой-то у яво убор неладный, болтается все. Урод, чистое слово. И болбочет не по-нашему. Ну его, к лешему-то. Ты, Степанида, умствуй в определенной тебе Богом плоскости, – злился дед, – щи закисли? А не, – баба принюхивалась ноздреватым носом к чугунку, – не. Маленько. Ступай заводи новые, – и Федюшкин, поплевав на палец и обтерев его скатеркой, листал далее. Во! Это страус. Все прописано. Тут царь, а не птица. 100 кило весу! Стеш, твоих кролей в ём поди штук двадцать? И яйцы, поди, с кроля будут… Два кило яйцо, опть… кур порежу на фиг, всю деревню уснащу страусами. Гля! На них и ездют? Так лошадь продам, ага, запрягем страуса – и в район! За комбикормом, – Стеша ласково постучала деда половником, – сдурел. Эта порхнет на крышу – все. Почитай новую делать. А яичню с двух кило поперхнешься. НЕ ДАМ КУР трогать, а книгу пожгу!

Дед сидел до глубокой ночи, листая благоговейно книгу. Задержался на гусях, извлек очки, нащелкал что-то на счетах, погрыз карандаш. Отверг он перепелок по мелкости яиц и летучести, на бентамок фыркнул, полный презрения, пригляделся к мохнатым курам, плюнул, решив, что бабка этот пух прясть не станет, да так и уснул… Снилось ему курлыканье, схожее с журавлиным, и сам он себе снился, босой, в портах, перешитых из отцовских галифе, стоял он на берегу пруда, задрав голову, и глядел, как летят на юг гуси, и вдруг услышал, как их, домашние, начали перекликаться с дикими, тянуться, сбиваться в стаю, как вожаки загоготали, вытягивая шеи, созывая подросший молодняк и гусынь, и дикие, сделав круг, плавно сели на гладь пруда …во сне вспомнилось зачем-то, что ждали их несколько дней, вся деревня приходила дивиться, но домашние тяжелы, так и остались ждать – Рождества. И ни у кого рука не поднялась стрельнуть по легкой добыче. Дед проснулся в слезах, пошел, наступая на завязки подштанников к бабке, послюнил ее щеку поцелуем и спросил сырых семечек. Да я уж нажарю пощелкать-то, – умилилась баба, – чегой-ты вдруг? А Федюшкин вышел на двор и стал голубей кормить, тех, что возле хлева топчутся. Голубь, – пояснил он Стеше, – птица мира, во, как. Голубей буду разводить… они и гадють пристойно, а не то что, эти страусы – то…

Полёты над Пестряково

У нас, в Пестряково, круглым годом как весело. А уж зимой от смеха животики надорвешь. Выйдешь из избы на двор, в небо глянешь, вдох сделаешь, да тут же морозный воздух в тебя заползет, чисто веселящий газ какой. И сразу, главное дело, во всем теле ловкость и легкость, и тянет вверх. В самую, что ни на есть, неба макушку. Валенками еще потопаешь, подпрыгнешь чутельку – и всё. Ух, ты! – летишь! Наши деды так и летают над Пестряково – стаями. Чисто птицы. Сорок, правда, пугают. Синицы со снегирями, те нет, те привычные, что по небу крупные птицы навроде самолетов шастают, потому сами ближе к хлеву, где сытно. А деды летят себе, рукам машут, ногам не дрыгают – потому как влияние есть на аэродинамические свойства. Во, как! Праву руку вбок отвел – вправо лети, леву – влево. А ногам тормозить удачно. Бывали конфузы положения, что галоши слетали, и могли кому по маковке сыграть, и для порядку стали галоши снутри подписывать. Это чтобы и не попер кто, мало ли… так вот и глядишь – вон, Вихровы полетели – Мишка с Генькой. Братаны. Обы сивые аж, но годами к полёту годные. А вон – Михальков Петр Савельевич, староста бывший – ватник в дырку, борода в растопырку, тоже летит, канцелярская голова, сверху приглядывает за порядком. Кузовлев Игнат тоже летит, как жа! Хоша тверезый денек побудет, полетает в чистом воздухе, не? В небесах не глонуть, не курнуть – руки заняты завместо крыльев. Парамонов дед вдовый, тоже летат. Невесту ищет. А как? Деду одному худо, мыша с тоски в чулане песни жалостливые поет, сухой корки не сыскать. Дед Петр Петрович Фонарев осматриват окрестность на предмет браконьерского лова рыбы. Ну, наши-то знают, что Фонарь летит, сразу от лунок – прысь-брысь, пересидят, а кто чужой, то да. Со штрафом разрешите поздравить. А Мазаев Илья с Ильиным Антохой те просто летают. Им пузо холодит, чисто из бани в прорубь, как хорошо. Дружбаны они, старинных лет, с военной армии, во как. Летят, кричат песни и частушки неприличные. Мальцы тоже летать стали, куда как веселее в небе, чем в клубе, опять же фигуры высшего пилотажа отрабатыват, бочку и эту петлю Нестерова, во. Так и летают над Пестряково и чуть дальше, заодно и тучки разгоняют – а то самим же снег лопатой грести, не? А детей малых да мужиков не берут. Рано ищо. И баб нету. Бабы они, для воздуха подъемные, но секрет есть. Баба, она ж чего? В юпке! От-то. А ловко ли? Сам посуди, сплошное непотребство будет, а не небо полетов. Потому бабы по крышам сидят, шыпять, завидують! А деды – вона, понесло их, сердешных! Должно за ёлками, к Новому году, не?