– В смысле – рубероид? – я посмотрела на четыре рулона, которые плавились на солнце, – да. А больше ничего?

– Денег надо, – баба Нина знала жизнь, – сахару. Масла. Чаю цыбик. Консерву. И мыла. А вина он не пьет. Такой один. Жди, короче, но на ночь заложись, на любой случай ежели рано придет когда.

Изумившись, я пошла скрести по сусекам. К полудню пришел чернявый, как таракан, со смоляными кудрями, расчесанными на прямой пробор и с рыжими усами дяденька. Действовал он стремительно и через полчаса уже волок по полю, оставляя на земле глубокие борозды, деревянную лестницу. Приладив её к крыше, не удержал вес и был отброшен на землю. Вдвоем мы лестницу установили. Дальше было смешно. Чернявый мужичок, которого звали Васятка, никак не мог подняться выше второй перекладины – он боялся высоты, как и сварщик Саня. Но первый рулон мы подняли. До конька. Рулон полежал, и скатился по крыше на другую сторону. У ворот собралась толпа сочувствующих. Курили, лёжа на траве. Воробей принимал ставки один к поллитре. С третьей попытки мы смогли нахлестнуть полосу рубероида. Дальше пошло легче, так рулон уменьшался в весе. Васятка обрадовался и гонял меня за рейками, молотком, клещами, водой попить, сигаретами покурить и шапочкой от солнечного удара. Крыша выглядела так, что Гауди был бы посрамлен. Она, крыша, была не просто хаотично укрыта, нет! Она была укрыта с дьявольским изуверством! Кое-где рубероид вздымался и образовывал фигурки горгулий. Лишние метры рубероида свивались в причудливые локоны, а из незакрытых мест торчали доски обрешетки. Васятка напился чаю с конфетами «Кара-Кум», присланными мне свёкром из Москвы, спросил тысячу рублей, 2 кило песку, стиральный порошок, гречку, спички, бутылку масла, книгу почитать, попинал ногой пылесос, стоявший в углу, и сказал – хорошая у тебя стиральная машинка. Портативная прям, и отбыл. На следующий день Васятка охотно рассказывал бабам, что Дашка скареда еще та, денег не дала, обманула по всем пунктам и нанесла ущерб здоровью. Приехавший внезапно муж, оглядев крышу, сказал только одно – какой чудак, не сказать сильнее – тебе рубероид соткой приколотил? Крышу пришлось разбирать. Тогда я и догадалась, зачем в деревне – муж.

Со вчерашнего дня переложило руль на весну, да так, что никаких сомнений не осталось – ранняя будет, дружная и скорая. Снег, съехавший с крыш еще в начале февраля, начал медленно таять, оседать, радостная и яркая белизна его сменилась тусклой, будничной серостью. Птицы, осаждавшие кормушки, усыпали снег шелухой подсолнечника, ошмётками коры и лишайника, исчертили следами лапок, и стало грязно и скучно. На оттаивающих грядках дерутся сойки, раскрывая великолепие цветных крыл, стрекочут, ругаются, взмывают на ветки старой яблони, завидев крадущегося кота, дразнят его, склоняя набок головки. Чета дятлов прилетает из леса, серьезная, сосредоточенная, усаживается на клён, деловито постукивая его, упирается хвостами в ствол, перебирает лапками, так и стучат молоточками – тук-ток-тук-ток. Дятлы любят сало, и выклевывают его из синичкиных кормушек, и только и мелькают красные шапочки самцов, радуя глаз. Куры уже вовсю разгуливают по двору, хотя до Евдокии, до 14 марта, еще далёко. Петух вышагивает гордо, наскакивает на подбежавшую собаку, наклоняет набок голову, увенчанную алым гребнем, покрикивает, но, понимая, что собака сильнее, взлетает на компостную кучу, где разгребает лапами картофельные лушпайки, да съедобный сор. Замычит последняя оставшаяся на всю деревню корова, предчувствуя скорый отёл, почешет рог о стенку хлева, выдернет, мотнув головой, клок сена из яслей, да так и будет стоять, мечтая о лете, да и сочной луговой траве. Пройдет баба с ведром, проедет машина на почту, и донесется из леса визг бензопилы – пора дрова готовить. На будущую зиму.

Капуста

На Сергия Радонежского, 8 октября, квасили капусту… В деревню приезжал грузовик из богатого тогда совхоза «Подгороднее». Очередь выстраивалась длина-а-а-а-я-я, капусту брали мешками. Подгородненская всегда была знатная – «Слава», «Амагер» – белая да плоская, сочная! Мужики, стоя в кузове, угрюмо набивали кочаны в мешки, и под крики «осторожнее, черти!», скидывали вниз, на огромные весы. Весы на этот случай выносили с кухни, и бабки стояли и следили за движением противовеса по затертой шкале. Хрусткие, тугие, кочаны скрипели, поворачиваясь в мешках, а продавщица в ватнике и в почти белом фартуке быстро и споро двигала костяшки на счетах. Сыпалась мелочь, шуршали рублевочки-трешечки. В очереди гомонили обо всем, кроме рецептов – у каждой – свой. По домам разносили – мешок на спину, и давай! Кто был издалека, те уж автобуса ждали. Кому повезёт, того мог и на телеге «по походу» подкинуть местный конюх, и неслась лошадка, и скрипели ободья колёс, а бабы, придерживая стянутые у горлышка мешки, жевали на ходу капустные листочки.

К засолу готовились, на «капусту», бывало, всю семью ставили. Поначалу зашпаривали бочки – кто просто кипятком, кто еще уксусу добавлял. Рубили кто сечкой, в деревянных корытах, а кто – и так – длиннющим острым ножом – ну, то царская была капустка, потянешь из бочки – длинная, аж водоросль какая, но зато какой шик – рот раскрыл – и в него, щепотью… Солили с крупной солью, сыпали клюкву, антоновку, смородиновый лист, и даже хрен – для остротцы. Каждая хозяйка знала свой вкус, особый – и то, хоть один рецепт на всех дай, а одна чуть сольцы больше положит, другая – морковки погуще, третья лаврушечку бросит. Пахло капустой – по всей деревне. Коровы задумчиво жевали верхние листы, дети хрумкали кочерыжками, неся сольцу в кармашке. У хозяек сок тёк аж по рукам, до локтя – когда мяли капусту. Трамбовали по бочкам, ставили гнёт – тряпицей оборачивали гладкий камень, камень ставили на деревянный кружок, а под кружок – капустные листья. Их можно было есть уже на второй день, откусывая потихоньку и щурясь от счастья. Камень и кружок ошпаривали кипятком и хранили до следующей осени.

Каждый день протыкали деревянной палочкой – лучинкой, капуста охала, вздыхала, выпускала бродяжий дух – и уж тогда, в погреб, на зиму. Ближнюю капусту ставили – в сенцы, рядом с бочками с огурцом. В сенцах стоял кисловатый, дразнящий дух, от укропа, вишневого листа, чесночка… Доставали прямо рукой, сочную, хрусткую, от неё сводило рот, щипало в ноздрях и страшно хотелось есть… К столу подавали аж до самой поздней весны, в мисках, сбрызнутую постным маслицем, с лучком, нарезанным кольцами. Ко всему капустка годилась, и на щи, томленные в русской печке, и на пироги, и на солянку, да, и мужичкам – доброе лекарство, на опохмел…

Дед Гришка и дрова

Дед Гришка Леонтьев долго топочет валенками на крыльце Правления, стряхивает снег с плеч ватника, выбивает ушанку, расправляет бороду. В Правлении донимает председателя колхоза на предмет выписать дров поболе, потому как они с бабкой мёрзнут согласно прожитых лет, и чтобы не осину, как тем годом, а берёзу с красной ольхой, а председатель машет на деда руками и подмахивает, не глядя, бумажку. Гришка, довольный, что так ловко сладилось, спешит в лесхоз, где сговаривается на четыре хлыста непременно, чтоб на сегодня. На излете дня веселый «Владимирец», пыхтя, подтаскивает к дому Леонтьева березовые хлысты, и тракторист Васька, приняв в карман ватника укупоренную бутылку самогона, обещается завтра же начать. Дед ходит вдоль хлыстов, промеряя их длину шагами, и радуется. С утра следующего дня зло визжит бензопила «Дружба», выплевывая в небо сизые смрадные облачка, и очередной хлыст распадается на аккуратные чурачки – ровно по 35 сантиметров. Растет гора опилок, и их свежий, терпкий запах перебивает бензиновую вонь, а дед подталкивает под хлыст полено, чтобы у бензопилы не закусило цепь. Ваське жарко, он сдвигает ушанку на затылок, распахивает ватник, сморкается, зажав одну ноздрю большим пальцем, в снег, и, наконец, объявляет перекур. Услыхав, что бензопила умолкла, подтягиваются дедки со всей улицы. Рассаживаются по бревнам, хлопают себя по карманам, достают папиросы, продувая, заминают гильзы. Пускают по кругу спичечный огонек, прикуривают, выпускают седой дым, щурятся на зимнее солнце, толкуют – обо всем. Деды степенные, каждый при своем опыте трудной жизни, а вспоминают всё одно и то же – как до войны, да в войну, да после войны. Все потеряли отцов да дедов, все ровесники, все мальцами хлебнули в военные годы беды да горя. Но, по рассказам выходит, что тогда жили правильнее, хоть и пилили двуручной, но той же – пилой «дружбой», это значит – на двоих одной. К обеду хлысты распались на чурачки, дед катит от сарая дубовый, для колки, заслуженный чурак, и, довольный, идет в сарай – ладить топор. Топор у деда знатный, ещё дедовский. Ручка расклинена не просто, а четырьмя клиньями крестом, но все одно – замочить нужно. Точит дед лезвие на станочке, сдвинув очки на кончик носа, пробует сухоньким пальчиком, крякает довольно. Обух у топора посеченный, мятый, заслуженный. Есть и колун, но всё руки не доходят насадить, да и из чего топорище теперь делать? Где ясень взять? Из сосны, да из ёлки – и смысла время тратить нет. Дед Сашка с трудом дожидается следующего дня, и, едва дождавшись утреннего света, принимается колоть дрова. Установив чурачок, заносит за голову топор, ухает, крякает, и лезвие топора разнимает чурку на полешки, и растет гора дров, и горько пахнет берёзой и греет солнце, готовое перевалить на весну, и щекотно ноздрям, и пот стекает по спине струйкой, и радуется глаз и тенькают синички у хлева, выбирая зернышки, и даже толстый кот Фимка, кажется, подмигивает деду и говорит – хорошо, м-м-я-у…