Яблоко Ньютона
Дед Петров, пришедший в негодность для работ в личном подсобном хозяйстве по причине погружения в пучины науки, совсем отошел от дел. Уж на что теща-то его, женщина по сю пору смирная в одобрении зятя, взбеленилась и даже решила написать письмо, куда-либо в город Кремль. Там, как справедливо полагала теща, быстро разберутся. И ведь резонно – на что школу Пестряковскую закрыли? Опять же и знания в виде книг получили свое распространение не во все головы, а в одну! Кто ж будет борозды под картоху наезжать? Кто кролям клетки чистить будет? Да и стыдно сказать! Про другие работы, коих в быту деревни неперечетно. А что Петрову? Он из той, заветно отделенной стопочки, спас от сожжения в печах Пестряковской пекарни такую прорву книг, что читать века не хватит. Сначала дед все мировое устройство через политику вождя Ленина пытался постичь, но, споткнувшись об неведомый РАБКРИН, утих и решил познавать окружающий мир. Мира было довольно. В мире была погода в виде климата, климат состоял из осадков, ветра и засухи, осадки состояли из воды и снега в кристаллах! Дойдя до снега, дед перекинулся на физику. Стал опыты проводить. Зимой еще ладно – нанесет воды с колодезя, заморозит на крыльце до полной потери ведра, затем размораживат. Ну, тёща тому не препятствовала – для сугрева воды зять печку топил, а тёща на ней, печке, грела суставы, обиженные ревматизьмом. Носки плести было несподручно, потому тёща молча дремала. Пока дед с водой забавлялся, пришла весна, а с нею оттепель. Самый заработок! Лошаденку он в другое имя обозначил. Была Дымка, стала, прости, Господи! Мари Склодовская-Кюри, или, попросту – Машка. Машка на конюшне стоит, хвостом стены обмахиват – работы просит. Тёща и схитрила. Подсунула ему книгу про почвоведение. И что? Как изучишь? Пошел почву с земли поднимать. Да так увлекся, что лишь за Пестряково словили. Борозду ведет ровно, хоша сам в книжку уткнувши носом. Чуть Машку бедную не уморил. Вот, тёща хитрый ход и стала внедрять. Картоху содить – в книжечке – главка «откуда на Руси картофля». Баба хоша худо видела, но сквозь три пары очков наладилась. А дальше легко пошло. На сено – художественна литература в изобилии рассказов. Опять Некрасов поэт. Телегу чинить – опять учебник есть. Как колесо изобретено было. Если деда спроворить надо печку соседке чинить – не задарма! – и о печном деле брошюра имеет место быть. Главное, тёща и сама вчиталася! Даже стала у зятя книжки таскать! Что ты! Аглицкий язык уж больно ей люб оказался. Говорит – читаю, глазы липнут, и сладкие сны прям. Ни от чего такого приятного удовольствия не было. Во, как. А тут, на-ко, осень. Ранняя. Яблок наспело! Что ты! На Яблочный Спас ведрам носили-раздавали еще по лету. А тут хлоп да шлеп – собирать надо! Продавать! Деньги прятать. А этот лежит себе, порты белые надеваны, борода в бане чисто промыта – и читат! Физику опять. Потому закорючек полно. Ты, говорит, баба неученая, а есть законы разные! К примеру, ученый Ньютон был ошеломлен падением яблока в голову. И я хочу открытие человечеству сделать. Давай, говорит тёще – помогай. И что? Сидит баба бедная на дереве яблоне и все яблоки ему на башку ронят. Третьи сутки не отходит. А он все не придумат никак чего полезного. Осерчала она и потрясла ему всю яблоню зараз! Так, что весь он в синяках домой и побег. А все ж открытие совершил – от удара, говорит яблоком, вмятина в яблоке выходит. И уж неторговое оно, а только на сидр какой… вот те и наука! Виноделие называется…
Кузькина башня
Живал у нас в Пестряково дед Опилкин Кузьма Гордеич. А либо и не Гордеич вовсе-то? А кто упомнит, деду годов было – сколько чернил в сельсовете не хватит написать. С виду был дед, как дед, но сильно влекомый. Все на разные его разности тащщит. И ведь, что? В Пестряково нашем, окромя магазина РАЙПО, ничего и не было. А там, в РАЙПО что? Огурец мариноватый, валенки по талонам, да кукла «баба Дуся не смотри – удавлюся». Нащот метизов прям вообще. Ну, так, по избам ходил дед вприглядку – навроде чайку сел попить, и хвать – гвоздь из стены аж зубами-то и вытащил. Наперечотные были, гвозди. В хозяйстве кажному делу гвоздь к голове-то. А Гордеич все к мастерству руки прикладывал. Зинке Полоумной изделал таку машинку, что сама шерстку чешет, сама прядет, сама мотат. Баба сидит, токо пятками по полу сучит до того удобство. А молодой Катьке и вовсе удовольствию навел – той на ферму затемно, а полы выстывши, так у ей валенки стоят, греются, а р-раз – как будильник выстрелит – прям с потолка ей на кровать – пожалте, теплую обувку. Дитям опять всякое чего – тележки, саночки резны-расписны, до того умудрил ум опытом и золотыми руками, так и коньки деревянны сточил! И главно, звук приятный, и природе не больно. Очень деда председатель любил. Ты говорит, сукин кот, – ну, в плане, у кота ж одно мамка-то? Ну, не в обиду, – механизируй мне погрущик навозу. А Гордеич тут обиду понес – я чистай плотник! Хоша и столяр. А механизьмы они все от лукавого сатаны, не к ночи буде он помянут ваш зять. Во, ответил. А надо знать, умильное поважение Гордеич испытывал к учителке географических открытий мира. Та ему про башню и ляпни. Мол, в Париже собрал инженер Ефель башню протяженную в небо, с одних клепок-заклепок и теперича по ей все лазают. И много казне денег. Иностранной валютой. А я бы, – Гордеич валенками в галошах поерзал, и чище вашего Ефелю такую изготовлю красоту – творение рук. Дайте мне, говорит, для пригляда каку картинку. И? Вот те – «и»! Ему дровы были навезены на колоть для, да еще баба отослала половики трясть -колотить, пока морозность воздуха принимала домашню пыль. А дед – хлоп-те-хлоп, и за утро денное уколошматился до поту, но собрал тую башню высотой длиннее как дом. Без гвоздя, потому как во всей деревне обреудить уж не кого было. А потому русский мастер в уверенности красоты и силы. Так и собака ево, которая хвост бублом, прятавши от мороза и по кличке Лобзик, была ошеломлена. Дед потом будочку ейную пододвинул, собачка и охраняла. А с городу опять, как у нас, в Пестряково, чудеса, они вмиг бабу с билетами пришлют. Ага. Так и сидит баба, на морозе, сушки щелкает, а над ей табличка чернилам «Гордеичева башня» надпись, а дед пошел в школу узнать насчет еще чего великого можно сделать. Такие люди, сказала географичка, потому как Россия-мать. Не Франция какая.
Витька Луков
А Витька Луков, пропащий человечишко, потому как плотницкое дело пропил и занялся шелухой всякой – навроде заборчик дачнику подправить, как-то деду Громову и говорит – ты, дед, у нас… огромный прям человечище. Я тебе это, дед, из уважения твоей мужской несгибаемости к бурям говорю. Опять же ты в армии как след был, не чета кто помалу. Войну захватил. Опять же. И борода у тебя седа, окладиста, чисто у попа нашего. И содержишь себя чисто, – Витька махнул «севастопольскую», опустил свой бугристый нос в крупную соль, красиво прикрывавшую портрет главного по партии в газете, – хоша и бабы нету… Громов глаза из-под косматых бровей на волю выпустил, синевой мартовской блеснул, – чёй-то ты, Витька, разошедши, словно меня уж как в последний путь определил? У меня еще за Носовой горкой распахано с той осени под горох, и три полосы под ячмень, стало быть… опять же вскорости жду прибавки в виде телка от Ночки. А ты заупокойничаешь тута. Брысь мою водку пить! Весь запал души на тебя истратил, и дед умокнул набежавшую на щеку слезу. Я не к концу! Чево ты! Да мне живи! Скрипи! Мне в тебе интересу довольно! Я тобой навроде башни Останкинской в восхищение пришел, – Луков замутился. Деды чокнулись, – я вона что? Давай башню залудим, нет? Чтобы красоту рассейской земли было видать, как с ветролета? Тот по ветру молотит, лётает, а все обозреват. И обалдевши потом – вона как! А мы все в заграницы смотрим? А там тьфу. Шаг ногой, шаг еще. Забор. А у нас – пошел и не придешь. Вона. Выпили по третьей, Луков сбегал за портвешком, потом Громов пошуршал насчет самогонки на хрене…