Так и привезли мы назад одну бабку, где взяли. Кошка её прямо на скамейке и поджидала. А у самолета ни мамки, ни племянницы не было. Они автобусом поехали. Там даже просторнее.

Сегодняшнее солнце пригревает уже всерьез, сугробы будто опускают плечи, оседают, обнажая потерянный собакой алый мяч и расколотый чугунок. На проталинах земля разрыта курами, на дорожках снег рыхлый, ноздреватый. На крыльце лежит пёс. Он спит, уложив лобастую голову на вытянутые лапы. Солнце согревает и его, и снится ему жаркий город, улица, полная машин, и мячик, скачущий между ними. Пёс вздрагивает во сне, быстро-быстро перебирает лапами, скулит, ощутив еще и еще раз мучительную боль от удара. Сколько лет прошло, а ушибленный бок всё ноет, особенно, если погода сворачивает на тепло. Пёс просыпается, подбирает под себя заднюю лапу, будто укрывая собой, боль утихает, и становится тепло и спокойно. Рядом с ним сидит кот, полуприкрыв обведенные белым глаза и подставив солнцу узкую мордочку. Кот впитывает запахи весны, чует мышиные тропы, метки соседских котов, и сладко потягивается, предчувствуя ночную драку. Кот молод, жизнь его полна доверчивой радости и силы.

Капает с крыши. Забилась у стекла проснувшаяся муха, ворона обломила сухую ветку, а с озера, тяжко проваливая снег, идет рыбак. В ведерке бьется рыбья мелюзга, вперемешку с ледяным крошевом.

Никитична

– Подоила? – спросил дед бабу. Та промолчала, он спросил еще раз, Никитична прикрикнула в сердцах, – слепой, что ли? Сериал гляжу! Прям пять минут ему не стерпеть. Никитична сидела на городском диване, укрытом поверху плюшевым малиновым покрывалом, на котором цвели неправдоподобно огромные розаны цвета разведенных чернил, а по центру расположился зверь, навроде дракона, но с усами и в полосатой чешуе. Никитична, садясь, всегда поглаживала зверя, будто спрашивая дозволения посидеть на нём. Помотав в воздухе пластиковой коробочкой пульта, выщелкала жалостивый сериал и погрузилась в действие. Кино она, как вышла на пенсию, смотрела каждый день. До того разных историй было навыдумано, что они все слились в одну, где солдаты назавтра играли генералов, бандиты ментов, а гулящие девки адвокатов. В этой смеси было неудержимо бурное движение жизни, где ты сегодня – царь, а завтра, стало быть, идешь корову доить. Во дворе взлаял Джек, заскулил, сполохался, должно. А не Витальку т принесло? – вдруг решила баба, – от еще и не хватало черта этого к ночи! Что ему в Москве не сидеть? Работа легкая, не на совхоз урзать, поди. И форма какая дадена, с надписями, лучше милиции какой. А наедет на выходные, давай вино пить и девок стращать по ночам, расшумаркает деньги, и с бабы тянуть! Никитична попрыгала – укладка была хорошо зашита в диван. Вот, младшой, а самый худой вышел, и налепыш какой был, болел всем, что у фельшера в книжке было прописано. С района не вылазили, все по поликлиникам. А с армии пришел, запил, как все и выздоровел. Вона… В сенях тихо гомонили, уронили ведро, кто-то спотьма налетел. Бабе любопытно, а и в телевизоре не хуже. Дверь приоткрылась – не Виталька, нет, средняя, Любка. С Нелидово примчалась, не запыхавши. Учителка тамошняя. Без уважения к ней там, к дуре-то, но квартира казенная, и внучок пристроен. Любка неудачная, опять подумала бабка, и вся оплывши, как роевня, никакого виду нет. Распустеха. И бытнеет, бытнеет – скоро в избу боком войдет.

– Чегой-то такая радость посредь зимы? – Никитична губы поджала, и стала, как редиска – щеки пунцовые, а нос белый, вострый.

– Мама, – Любка легка на слезы, уже ручьями полила, – мы с Валеркою разошлись. Он к другой ушел, мам, как теперь-то?

– А юбку задравши не я к ему бегала, – отрезала бабка, – теперь сама и думай. Работа есть, не пропадешь.

– Так сократили, мам, – Любка уже разливалась, – я домой, мама…

– … – Никитична аж закашлялась, – и? от? куды? на мою пенсию? сократили, ишь. Иди на биржУ, все ходють.

– Хоть переночевать дай, – зло сказала дочь, – сердца у тебя нет!

– У меня голова есть! – Никитишна встала с достоинством, прошла за перегородку, – ложись на дедову. Постелю тебе. А он на печку. Чуть как – мама дай. А на сено допросись, все на курорты. Бабка пошла в сенцы за яйцами, молоком да хлебом, а вернувшись, увидала, что Любка уже спит, сопит, уставшая. Прикрыла её одеялком, ворча, причитая, что как снег чистить, дед давай, как крышу крыть, всё одни, забор поправить некому. И худо им тут, и грязно, а все дети бегут в города, а чего бегут? Баба прилегла на покрывало, подумала, встала, принесла пикейное одеялышко, прикрыла полосатого страшного зверя, да и задремала.

Дед, убравший корову, овец, кролей, да кур, сидел в теплом хлеву на доечке, покуривал вонючие сигаретки и думал – надо бы, лучше сынок Колька приехал, хоть жерлицы бы поставили…

Прежние времена

Во времена предыдущие нонешним, народу в деревне проживало порядошно. И бабки водились, и деды, и молодушки, и хохотушки. Мужики и трезвые, и пьяные, и мастера на баянах наигрывать. Ребятня всякая – от горшка два вершка и поболее, и даже молодежь для танцев и для кино, и ученики для школы. Было кому лён сажать, кому трепать, кому шерсть сучить, кому пьяну быть, кому сеять, а кому пахать. Даже баня обчествена была, совхозная. Малышата в саду чирикают, постарше – учителку слушают. Ну, а все остальные – чин чином! Мужики на работах, бабы на работах, председатель ездит всех проверяет. Кто вина в магазине взял, кто больным сказавши, тут же все на тетрадь, и в трудодни отмечать. Чтоб, стал быть, без обид и без сраму. Ну, а совсем трухлявые какие бабки, те без дела нипочем не сиживали – за коровенкой приглянут, вымя помоют, бока огладят, почешут – а как жа! Милка, Доча, Зоря, Субоха – кормилицы родненькие. А по осени все кур берегли – глаза глядели – хорь ходил да ласка. Да какие! С лесу – шмыг, да под сарай… и сидит, сторожит… а кура ж дура… доверчива… хорь, и цап. А то и лиса. Опять бабка и ходит, клюкой стучит, ногами сучит. А как стемнет, то в избу носки плести, на зятя, на деда, на внучат малых, да в город гостинцев. А деды об осень топоры ладят, телеги правят, сани готовят. А и лыко – чтоб плесть туеса разные. Вот как – и всем работы – то хватало! А телевизора не было вовсе!.. одна от него ересь да свет лишний мотает. В кино ходили в воскресный день. А после бани – чаи гоняли, с медком сахарным, с сушкою маковой, да и не грех было поднесенный стаканчик опрокинуть, так сказать, чтобы мы все были здоровы, во, как!

Бабка Пелагея

Вчера гроза громыхала, пугала, посверкивала вдалеке – бабка Пелагея надеялась на дождь, а не вышло. Крапнуло чуть, да и едва пыль прибило. Ночью в избе стояла духота, влажная, топкая, баба открыла настежь оконце, затянутое марлей – а все одно, комар визжал тонко над ухом, было не уснуть. За фанерной перегородкой вздыхал дед – тоже не спал. Курить хотел, кашлял, как лаял, и бабка видела его – как при свете – худого, сгорбленного, в белом исподнем – сидит в подушках, задыхается, а пить попросить – так как жа! Гордый. Пелагея спустила ноги с кровати, нашарила табуреточку, качнула её ногой, чертыхнулась, сползла так. Что не спишь? – спросила она деда. Не спится, – ответил он, – чисто заговоренный, уснуть – усну, а потом маюсь. Воды дай. Бабка пошла в сенцы, пошарила рукою по бревну, щелкнула – света нет. Кака жисть, никуда не годная, – Пелагея впотьмах нашарила молочный бидон, с шумом откинула крышку, нырнула ковшом в прохладную воду.

Дед Матвей пил жадно, потом спросил сердешного, баба пошла шарить огарок в буфете. После капель он уснул, а баба все сидела, глядела в окно, ветер надувал марлю, как в сачке, баба думала о том, что завтра хорошо по холодку пойти в черничник за Горелой Ямой, там болотце, дачники обходят – боятся. Чернику нужно свезти на базар в город, выручить что-то к пенсии, купить сахару, да столько, чтобы хватило на малину, да на смороду, да еще крышки нужны новые, у старых полопались резинки. Думала Пелагея и про козу Зайку, оставлять её в зиму, или ну её, к лешему, такую дурную. Сдать – сдашь, а сено уже подсохло, и веток полный сарай дед насушил. А не сдать, на будущий год кто ее покроет? А в Карамыхино козла уже нет… да и никого нет. Мигнул вдруг свет, взревел старый холодильник, чихнул и умолк.