– Точно! – я дергаюсь так, что чуть игла не вылетает, – тумбочки не хватило!

– Вот! А она, тунбочка эта, полирована, у Охони щас и стоит под телевизором.

– Так я назад потребую!

– Чу! Там дверца выломата, и слово сбоку написано. Новую купишь. 30 лет жила без тунбочки, и занадобилась тебе!

Тут приходит врач, и говорит:

– Я не пойму! Это как больница, или посиделки опять Дарья открыла? В книжки писать нечего? Напиши, что баки мусорные до сих пор не поставили, и толку будет больше. А та тумбочка облезла вся. По нашему климату с печами полированная мебель не то…

По коридору медпункта, вымощенному плиткой – теплый пол, знаете ли! Прошлепала босыми ногами Фанька Карманникова, с лицом непроснувшейся луны. Фанька шлепала так – плюх! плюх! и будила лежачих больных. Фанька была в парадном, как у Мефистофеля, берете. Врач прописала ей лекарства на область спины. Для лучшего проникновения, говорит, можете разбавить спиртом. Или водкой. Фанька испугалась. Спиртом никак, – говорит, – меня ж мужики до костей сгложут, такое дело. Тогда можете взять мазь Вишневского, – врач знакома с обычаями в деревне. Тогда ко мне никто не подойдет, – Фанька кривит угол рта. Так, вы что хотите? – врач смотрит на Фаньку. – Чтобы к вам подходили, не подходили, или выздороветь? Фанька, страдая от чудовищного выбора, ходит по коридору.

– Фань! – громким шепотом окликнул её Степан Степанович, вынесший на своей груди три инфаркта, – больная, што ль?

– Сам больной, – Фанька обдала медпункт капельным облаком браги, – здоровая!

– Здоровые дома сидят, а больные тут шастают! – Степаныч попытался высунуться в коридор, но был возвращен на койку железной рукой медсестры, – не, Фань? Больная, а?

В процедурной долго гремели железки, слышно было, как отлетают головки у ампул, потом приятно пахнуло спиртом – все мужики, даже совсем лежачие, потянули носом. Фанька прошлепала назад, неся руку согнутой в локте, и уже походила на полумесяц – ухо и зуб соединились под марлевой повязкой.

– Фань, – занялся было опять Степаныч, – больная, а?

– ДА! – заорала Фанька и шутейно пережала пальцами трубочку капельницы, по которой жидкость капала в Степаныча.

– МАМА! – Степаныч засучил ногами, предполагая скорую свою кончину, – МАМА!

– Чего орешь? – строгая медсестра взяла Фаньку за левую щеку и вывела вон, – ляжишь? – она погрозила Степанычу шприцем, – вот, и ляжи. Чего до бабы домогаисси? Больная, не больная, кто здоровый-то? У ей гуся дубцом отходили, она защищать, гусь на столе, а Фанька вот где…

– Дык я знал? – оправдывается Степан Степаныч, – я може того, сочувствие оказать по причине беззащитности женского пола? А она меня душить… А кто гуся-то? Я знаю?

И пошла-полетела перекличка по кроватям, кто на такое способен, у кого гуся охотники подбили, у кого цыгане корову свели, а потом, плавно перейдя к бабам, закончили ценами на солярку.

Фанька Карманникова, придя домой, уронила перевязанную голову на стол и уснула. И приснился ей Степан, тогда еще Степка, и тихая заводь, поросшая кубышками, да кувшинками, и дикая утка по названию чомга. Утка плыла, и видно было, как быстро ходят под водою её перепончатые лапки.

Больница. Кабинет с видом на сосны. Стеклянный шкафчик с лекарствами. Доктор сегодня приехал из района. На приёме баба Зоя.

– У вас, голубушка, камни. В желчном пузыре, – пишет бумажку доктор.

– И чё с камнями буду? А вынуть?

– Это, бабушка, ни к чему вам, по вашему-то возрасту. Куда вас резать, сами подумайте? Вы диету соблюдайте. Вам теперь, бабушка, ничего нельзя.

– Как, и луку зеленого? – недоумевает баба, – он же в стрелку пойдет, и всё! Я ж сажала!

– Нельзя.

– А со смятаной?

– Тем более нельзя.

– А с торговой смятаной?

– Да забудьте вы! Торговая еще хуже.

– И селёдки низя?

– Бабушка, вы идёте уже, и идите. Пенсия сколько?

– Тыщи три будет, а что? Нет, а что?

– Вот идите, и на все деньги купите себе таблеток, их и будете есть.

Баба, выходит, страшно довольная – «платный, видать, прям, как в городе! Взятку себе хотел, вона как!»

Крашеная в игриво зеленый цвет дверь заперта наглухо. Амбарный замок перевёрнут, ветер задувает под тетрадный листок, на котором записаны часы приема фельдшера, цифры размыты, кнопка заржавела. Спиной к нагретой стене медпункта сидят бабки – пуховики расстегнуты, из под них видны вязаные пёстрые кофты. Три лавки заняты – по причине плотного сложения баб в нижней, кормовой части. С обеих сторон баб прикрывают деды – их двое. Деды курят. Бабки лечат друг дружку советами.

– Авдотья, – говорит средняя, с пухлыми щеками и носом в багровых жилках, – ты чем это ломоту с суставов-то сымала?

– А и просто, – Авдотья будет помоложе, но сидит, опершись на палку, – я куриного помета брала. Но не свежего, лежалого. Крапиву пожамкаешь, на чисту тряпицу – и навяжешь, а поверх – помету. И сызнова обвяжешь. Ага. А припечет – сымай, и свиным салом мажь, пока не потекёт, и чулки надень.

– И все? – бабки оправляют нижние белые платки, открывая уши, – и чё?

– А ничё, – Авдотья чертит палкой на песке, – на уколы ходю.

– Ну-у-у, – Анна Захаровна, завмагша, тянет разочарованно, – это все знают… а что вот ищо-то? По личному?

– В молоке парном хорошо руки дяржать, – это вступает баба Шура, – отдоила, и в дойку прям по скоко войдет. И оттягиват, точно!

– Ой, деуки, что скажу? Можно еще, – баба Нина жестом обеих рук созывает бабок, – если вот… ага… на ведро, но потом в печку, не с холода… и обложить все. Ой, тоже как ладно-то!

– Насоветуй, от дура-то! – крайний левый дед сплевывает в пробившуюся сныть, – это, кроме вони, никакого аромату! Брать надо цвет такой, с июля быват в болоте… корень поверх как свекла, снутри как мел. Яво толочь и пить с вином. А что осадку будет – в больную ногу тереть!

– Ой, вам бы токо морду лица налить! Токо глаза залить! Кане-е-ешна… как спьяну так ногам куды ходить-та? – Авдотья достает из сумки на колесиках газету, расправляет её на коленках, и, сдвинув очки, читает вслух «АиФ Здоровье». Бабы, замерев, внимают. Когда газетка вычитана, начинается по кругу:

– Устин прискать надо! Баба была на заимке в Острове, она прискала! сквозь веник, ох и ладила – все прямо бегали, что ты!

– А еще фельшерица была, говорила, пирамидону намешать, туды карасина, а ищо…

– Да ты придумаш! Карасина! Попыхнешь вся!

– С каменки надо ть грествы с банной печки собрать, да на поясницу…

Подскакивает УАЗИк, с пассажирского места спрыгивает уставший, пыльный фельдшер с металлическим серым чемоданчиком, курит, стоя на крыльце, метко отсылает бычок в красное крашеное ведро и командует

– Девушки! по записи! не задерживаем! Ходчее, бабули…

Через час всё уже тихо. Бабки стоят кружком, ждут автобуса.

– Ну, чаво прописал-то? – дед чешет голову под кепкою, – навозу, аль помёту?

– Анал-гин, – читает по складам Авдотья, – и мазуту еще какую-то, не скажешь с бегу т… я к знахарке поеду, а то чё, анал-гину я и без дохтура себе куплю… токо время истративши…

В больнице лежим под капельницами, как полярники. Все в своей верхней одежде, в шапках, еще и под ватными одеялами. Холодно! На дворе -35, зима. Чтобы не скучать, бабки друг дружку веселят:

– Григорьевна! – баба Дуся ворочается на узкой кушетке, сползая мягкими частями тела на пол, – а помнишь бабку Скоморохову, с Елового Бора?

– А забудешь! – Григорьевна сухонькая, потому ей лежать ловко, только она сильно мёрзнет и подрагивает меленько, как мышка, пойманная кошкой.